Феликс Чечик (1961) — поэт.
Родился в Пинске (Беларусь). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, стажировался в институте славистики Кёльнского университета (проф. В. Казак). Лауреат «Русской премии» (2011). С 1997 года живет в Израиле.
РОДИТЕЛИ
1
Мы сами, сами, сами, сами,
и не советуемся с ними
под голубыми небесами,
под небесами голубыми.
Погода с возрастом другая,
всё чаще дождь и солнце реже.
И тщетно смотрим, не мигая,
в образовавшиеся бреши.
2
Сестре
Мы с тобой мечтаем о том, что было
и не будет, видимо, никогда.
Мама мыла раму, да не домыла,
и дождём обратным ушла вода.
Ты играешь в куклы. На мне панама.
А вокруг снежинок кордебалет.
Засыпаем. Раму домыла мама,
отражаясь в стёклах, которых нет.
3
Ах, папа-мама — поскорей
допейте пиво-сок,
покуда мыльных пузырей
ручей не пересох.
Пойдёмте, за руки держась,
а значит — воспарим
и сбацаем весь этот джаз,
весь этот мир-пурим.
4
это как если бы переписать
прошлого черновики
в плавках отец и в купальнике мать
зеркало летней реки
время безоблачно память легка
с болью ещё не знаком
и нечитаемость беловика
что написал молоком
5
Взяв будущее на поруки,
всего на несколько минут,
простые запахи и звуки
тебе родителей вернут.
Чем не классическая проза,
живая музыка её:
в дом принесённое с мороза
окаменевшее бельё.
6
Мишу рифмуя и Симу, —
рифмы не зная точней,
переживу эту зиму,
и позабуду о ней.
Будет не холодно с ними, —
холодно было без них.
Помнит о Мише и Симе
их постаревший двойник.
Вьюга становится тише
и затихает в душе.
Близости Симы и Миши
не удивляюсь уже.
Словно еловая лапа —
летняя в зимнем лесу,
ласково мама и папа,
гладят меня по лицу.
* * *
На портальном и на башенном,
а потом на козловом
кране — старом, перекрашенном,
рифмовал добро со злом.
Слесарей внизу и сварщиков
пьяный гомон и страда.
А вверху — навечно Парщиков
и Ерёма навсегда.
ШАНСОН
Для тех, кто попроще — Матьё и Дассен,
для избранных — Далида,
и нету границ, и тем более стен,
и небо всеобщее, да.
Для тех, кто попроще — вино, домино
и скумбрия по четвергам.
Но не опуститься подлодкой на дно —
залечь, схлопотав по рогам.
И слушать сквозь сон Лафоре и Беко
(юродивое божество),
загадывая далеко-далеко,
не видя вблизи ничего.
И быть январём, и, вдыхая апрель,
без закуси выпить моря.
Скандалит Брассенс. Надрывается Брель.
И в мире теней Мориа.
* * *
Хорошо быть молодым,
стариком — намного лучше:
ядовитым, словно дым,
и летучим, словно тучи.
Хорошо быть стариком,
стариком в чужой отчизне —
у любви под каблуком
жить и радоваться жизни.
И о прошлом не грустя,
и о будущем не парясь,
возвратиться век спустя
в прошлое, себе на зависть.
Ну, а если надоест,
ну, а если станет тошно,
слушать осени оркестр,
что играет водосточно,
упиваться небом в дым
и скучать в лесу по морю:
хорошо быть молодым?
Даже очень! Я не спорю!
Видишь жизни окоём?
А февральских птиц на ветке?
Спать обнимемся вдвоём
и вдвоём уснём навеки.
* * *
А справа и слева: родители, дети и внуки —
стихи на могилах — от любящих и дорогих;
гранёная стопка, горбушка, пустынные звуки —
точнее, отсутствие их.
Твои сорок семь — (десять лет, не имеющих право
со мной переписки — пустяк — их в расчёт не беру),
трехстопным хореем, не Павел, но всё-таки справа,
о вечности шепчет Петру.
И Пётр не молчит — отвечает на птичьем, на певчем,
где кактус еще не зацвёл — зацветёт, не спеши.
И я ухожу, и прощаюсь не с каждым, но встречным,
в декабрьской тиши.
Аудио: Феликс Чечик читает стихотворение «А справа и слева: родители, дети и внуки…»
* * *
А помнишь — пчелы в декабре,
с куста на куст перелетая,
на завтрак мед несли тебе,
как будто в середине мая.
А ты спала. И знать о том
не знала. И во сне бессонно
летала над землей. Альтом
жужжала тишина басово.
И твой отчаянный полет —
не сон — моление о сыне.
А на столе: декабрьский мед,
и хлеб, и молоко в кувшине.
* * *
Когда ты думаешь о роще
берёзовой среди полей,
не то чтобы живётся проще,
но беспечальней и светлей.
Как небо после ливня, или
на фоне неба облака,
когда тебя ещё любили
и ты не разлюбил пока.
* * *
Ю. Н.
Пожалуйста, ночному небу вторя,
где звёзды равнодушны и тихи,
под аккомпанемент любви и моря,
вернувшись в профсоюз, прочти стихи.
И ни души, лишь мартовское лето,
да моря ворожба и колдовство.
И нет другой награды для поэта
за дело соловьиное его.
* * *
Забиться ли в угол, забыться ли сном,
неведенья для, созерцания ради:
чернильным пятном
в пожелтевшей тетради.
Прислушайся! Слышишь? Отныне и впредь
стучит, не смолкая, как пепел Клааса,
в тетрадную клеть
ярко-красная клякса.
* * *
Ты спишь, и сны твои позорны.
Д. Новиков
Не веря на слово и слову
давно — не вдруг,
вернулся к дедушке Крылову,
заблудший внук.
Из палестин чужих, не наших
приехал, чтоб
живой воды из Патриарших
испить взахлеб.
Ну что с него возьмёшь, с француза, —
француз и есть:
ему что Волочёк, что Руза,
что ум, что честь.
Что на дворе декабрь и горечь
и тчк.
Ах, Лафонтен Иван Андреич —
прости внучка.
Дай бронзовую руку, ну-ка,
на раз-два-три —
по небу: лебедь, рак да щука
летят — смотри.
* * *
Жесть — это жесть, а не то, что подумали вы:
нужная вещь для ремонта забора-сарая.
Суть, а не слово — не выбросишь из головы,
клёном в осеннем пожаре горит, не сгорая.
Суть, а не слово… Поэтому и человек —
это не то, что снаружи, а то, что по сути:
под ноги смотрит всё время, а будто наверх —
значит, смотрящим на звёзды его нарисуйте.
Вот он стоит: позади и сарай, и забор,
вот он глядит, не мигая, на звёздное небо.
«Жесть», — говорите? Нет, просто Серебряный Бор.
Просто кувшин молока в ожидании хлеба.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
